В 90-е годы мы с Лилей были поглощены работой по репатриации эмигрантов из стран уже трещащего по швам Советского Союза. Нашим городом тогда был San Antonio. Старинный культурный центр южного Техаса, где много лет назад О' Генри писал свои рассказы и повести, работая в местной газете. Мы тоже выпускали газету под названием "NASA". NASA, вообще-то, это сокращение обозначающее National Aeronautics and Space Administration или, по-простому, космический центр в Хьюстоне. Для нас "NASA" - это было - "Новые Американцы в Сан Антонио", одна из моих озорных идей. Эту газету, которую скорее можно было бы назвать информационным листком, Лиля, наша подруга Эдвина и я печатали каждый месяц. А я, стараясь следовать примеру одного из моих любимых американских писателей писал, кроме всего прочего, рассказы почти что для каждого номера этой маленькой газеты. Выпускали мы её один раз в месяц в течение нескольких лет. Потом это всё закончилось. Забылось. Прошло много лет. Несколько дней назад, я разбирал старый мамин архив в поисках ее заметок времен войны. К моему восторженному удивлению там оказалась толстая связка бумаг в которой были аккуратно сложены, почти все номера нашей маленькой газеты. Таким образом мама смогла еще раз удивить меня неожиданным и казалось бы давно позабытым подарком. Вот один из моих старых рассказов, который я решил переписать по-английски и опубликовать на моей веб сите. Здесь вы можете прочитать этот рассказ по-русски в моей новой редакции. Как и другие, недавно опубликованные здесь истории, этот рассказ несколько многословен и вам придется потратить не менее получаса, чтобы прочитать его до конца. Мне кажется это будет не зря потраченное время и я обещаю вам, кроме всего прочего, несколько приятных улыбок. День Независимости В римском аэропорту имени Леонардо Да Винчи было людно, шумно и жутко интересно. Особенно для нас, советских эмигрантов, которые глазели по сторонам своими широко раскрытыми глазами, стараясь всё понять и всё запомнить. Сувенирные киоски блестели рекламой никому не нужных вещей, тех которые туристы обычно покупают просто так, от скуки ожидания. Нам же, наоборот, нужно было всё и без исключения. Группу нашу, человек в сорок, состоящую почему-то из лиц кавказско-азиатских национальностей и нас, поставили в угол зала ожидания. Почему нас так сгруппировали, никому известно не было, но проверяли нас долго и это было видимым результатом сложного бюрократического процесса. Нам устраивали личные и совместные сессии всевозможных опросов, как бы стараясь найти подвох для отказа или зацепку для очередной задержки. Больше месяца мы провели в медосмотрах, собеседованиях, в бесконечных проверках все тех же легализованных документов, которые нам были выданы перед выездом из СССР. Все оригиналы паспортов, метрик и всевозможных свидетельств были у нас конфискованы и заменены советскими правовыми органами на эти разрешенные к вывозу бумаги заключенные в одинаковые серые обложки с гербом страны в которой мы были заключены с самого рождения. И вот наконец мы получили долгожданное разрешение на въезд в Америку. Нас привезли в аэропорт и поставили в угол зала ожиданий, чтобы ждать. За месяцы эмиграции мы к этому уже привыкли и воспринимали процесс ожидания спокойно, сознавая, что это когда-нибудь это кончится и настанет время свободы и независимости. Тех самых, свободы и независимости, ради которых мы оставили страну в которой выросли и отправились в страну желаемой свободы. Свобода эта, к которой мы так стремились, на самом деле была чем то инстинктивным. Мы чувствовали, что нам ее не достает, но не осознавали ее значения полностью. Попросту потому, что у нас ее никогда не было. Наши со-товарищи по группе выглядели весьма колоритно. Почему-то представители азиатских республик нарядились в национальные полосатые халаты с пестрыми тюбетейками на головах. У женщин были еще и пестрые шелковые шаровары, которые отсутствовали у мужчин. Вместо чемоданов у них были огромные баулы. Они разложили их кругами и уселись вокруг семьями, образовав затейливый лабиринт по которому броуновским движением разбегалось баснословное количество очень похожих друг на друга детей. Представители Кавказа, напротив были одеты однотонно. У них доминировал черный цвет, как в одежде, так и в недельной небритости одинаково характерной для представителей обоих полов. У них были и баулы и чемоданы, но сложены они были организованно, по рядам. Мне запомнились, один армянин и один грузин, которые в отдельности наверное были неплохими ребятами, но между собой постоянно спорили. Они постоянно попадались мне на глаза, и в Вене, и в Риме и даже в поезде между этими великими городами. С пеной у рта они доказывали друг другу, чей город был когда-то, такой же красивый, как Рим или Вена, или какой угодно город, из тех что между ними. На сей раз спор вылился в потасовку, и они покатились по полу, то и дело натыкаясь на собственные баулы. Нам стало до противного стыдно, и мы отошли в сторону. У нас не было никаких баулов. Было всего два чемодана. Один, в котором лежал аккуратно запакованный в одежду новенький итальянский бар-столик, разобранный по частям. Другой хранил в себе трёхлитровую банку с килькой, пряного посола, закрученную в красную, сатиновую, перьевую подушку для безопасности. Кильку я солил сам, аккуратно пересыпая солью и перцем, по специальному рецепту Лилиного папы, переданному мне по телефону. В Америке, как он сказал нам, такой кильки не было! ***1-2 Столик мы приобрели на последние собранные деньги в Сорренто, на мебельной фабрике. Там хорошо знали советских эмигрантов и делали для них специальную скидку. Говорили, что столик этот должен был принести нам, по приезду в Америку, целых 500 американских долларов, а в Сорренто его можно было купить всего за 100 итальянских миль, что по тогдашнему курсу было равно сотне долларов США. Для нас тогда это было большим состоянием. Три недели я подрабатывал швейцаром, открывая двери в кабинет врача эмигрантам приходившим на медосмотр, чтобы собрать эту сотню. Надо сказать, что этого моментального обогащения так и не случилось, и столик этот всё ещё собирает пыль в углу нашей гостиной. Килька тоже до цели не доехала, но об этом я напишу потом. В кармане джинсов, сильно обтягивающих мой похудевший в эмиграции зад, я крепко держал, сжатые в кулак последние итальянские деньги. Их осталось настолько мало, что и потратить было совсем не жалко. В окне одного из сувенирных киосков я увидел флакончик духов, сделанных в форме божьей коровки. Тут же вспомнилось, что эти тёмно-красные крошки приносят счастье. И через минуту я уже выкладывал на прилавок наши последние монеты. К моей радости денег на покупку хватило, и я сделал Лиле скромный подарок. На счастье, и на память о солнечной Италии. Наконец нас позвали в самолет. О, Pan America, как прекрасна ты была. Ведь это было ещё тогда, когда все стюардессы были прелестны, кресла удобны, сервис исключительный и питание не уступало ресторанному, ни по вкусу, ни по оформлению. С трепетом мы зашли в просторный салон самолёта. Это ведь была первая частичка настоящей Америки, до которой нам довелось дотронуться. Мы быстро нашли наши места и молча погрузились в удобные кресла. Улыбка не сходила с наших лиц. Лиля, я и маленький Марик крепко взялись за руки. Мы летели в Америку! Сбылось! Стюардесса услужливо наклонилась ко мне и что-то предложила. От усталости, волнения и нервозности я перестал понимать даже те обрывки английского, которые мне казалось, я выучил за последние несколько месяцев. Я вежливо отказался и сказал: "сенькю". Начали разносить еду. "А если заставят потом платить",- мы насторожено переглянулись. Ведь платить нам было нечем. -Давай возьмём только для Марика,- предложил я,- Потом как-нибудь открутимся. После обеда, так и не доставшегося нам, стали разносить напитки. Нам очень хотелось, но мы продолжали скромно отказываться. К середине полёта я, осмелев, решился обойти весь самолёт. Салон был разбит на несколько секций. Мы сидели во второй, а в первой винтовая лестница поднималась наверх, где в ароматном дыме американских сигарет утопал настоящий американский бар! Люди сидели в удобных креслах вокруг маленьких столиков и, непринуждённо болтая, потягивали из длинных стаканов разноцветные напитки. Мне страшно хотелось этого всего и я глазами мокрыми от дыма глотал цветные картинки напитков и тонких трубочек дымящих сигарет. У нас внизу тоже был бар, только без кресел и столиков. Эмигранты из нашей группы выстроились в две очереди. Первая в бар за напитками, которые оказались бесплатными. Вторая в туалет. Напитки, все пили уже во второй очереди, и выйдя из туалета с полными карманами своих восточных халатов, набитых туалетной бумагой и мылом, снова становились в конец первой очереди. Мне снова стало стыдно, и захватив, всё же, две красные баночки Кока-Колы, я до самого низа погрузился в своё мягкое кресло и в мысли о чудесной стране, которая уже открывала нам свои заветные двери. Спали мы долго, как бы стараясь забрать за всё недоспанное время последних двух ночей, проведенных в сборах, переездах, и прочей сутолоке отъезда. Вскоре объявили, что самолет идёт на посадку. Как по команде, восточные халаты наших попутчиков-эмигрантов выстроились в очередь. На сей раз это не была очередь за бесплатным питьем, это была очередь к дверям. Чтобы выходить... Все хотели попасть в Америку первыми. Женщины подталкивали детей, дети старались схватиться за рукава стоящих впереди мужчин. Интернациональная пара мужей, подравшаяся в аэропорту бросала друг на друга взгляды, не обещающие ничего хорошего. Нам снова стало стыдно и мы снова засели поглубже в свои кресла. ***1-3 Стюардессы бегали по салону самолёта в нескрываемой панике. Если носители цветных халатов не усядутся обратно на свои места, самолёт на посадку не пойдет! К нам обратилась растерянная девушка-стюардесса и сказала:"Help!" У меня в голове застучало. Почему-то всё кругом зазвучало голосами Бителзов,-"Help! "Won't you please, please help me, help me, help me, oh." И потом,- "And now my life has changed in oh so many ways, My independence seems to vanish in the haze." Я не понимал английского, но знал заученные наизусть фразы любимых песен. Я совсем не хотел, чтобы уже вот-вот казалось бы, приобретённая независимость растворилась во какой-то мгле цветных азиатских халатов! - I will help you, as I can! - воскликнул я и вскочив ногами на сидение вытянулся, там что здорово ударился головой о потолок самолёта. "Внимание!,- я вложил в свой голос все навыки школы, театра, военной кафедры, армии и первомайской демонстрации. "Внимание,... Всем выходцам из советских республик! По постановлению и поручению командира корабля Приказываю! Моментально разойтись по местам!" Произошло чудо, скопившиеся у дверей эмигранты опустили головы, перестали шуметь, говорить, отдергивать непослушных детей и тихо разошлись по местам. Стюардесса смотрела на меня большими, полными слез благодарности глазами. Самолёт пошел на посадку и ещё через несколько минут, в окне иллюминатора мы увидели одиноко стоящую в сероватой голубизне Гудзона, Статую Свободы. Пройдет много лет и я прочитаю знаменитую фразу: Liberty is not the power to do what one wants, but is the desire to do what one can.” Jean-Paul Sartre. (Свобода-это не власть делать то, что хочется, а желание сделать то, что можно.” Жан-Паул Сартре.) Мы тогда ещё этого не знали. Для нас тогда была известна только одна истина... Истина того, что "independence" наша, никогда больше не "... vanish in the haze." ***1-4 У трапа самолёта стюардесса протянула Марику памятный значок, - крылышки, американский флаг и эмблема самой дорогой для нас авиакомпании. И еще через несколько минут мы ступили на землю Америки, которой для нас оказался затоптанный пол Нью Йоркского аэропорта имени Кеннеди. Целовать этот пол не хотелось, но я был готов обнять и расцеловать каждого встречающего нас чиновника. Чиновники и чиновницы неторопливо ставили печати и перекладывали наши документы и сопроводительные бумаги из одной кучки в другую. Я с трудом сдерживая свои чувства и соблюдая правила приличия, долго жал им руки со словами благодарности. Мой восторг встречала приветливая, но равнодушная улыбка. Наверное это выглядело комично. Когда наконец закончилась бумажная проверка, вся наша группа встретилась еще раз. Бородатые мужчины в цветных халатах выстроились в ряд, чтобы пожать мне руку. - Спасибо вам, - незнакомый седой старик крепко сжал мою руку в своей, - Спасибо, что вы нас отдернули, на место поставили. Мы не знаем ваших европейских обычаев и не ведем себя, как надо. Нам очень много есть, что надо учить... - Да и мы ведь такие же, как и вы, - ответил я. - Нам тоже надо все начинать по-новому... - Здесь все совсем не так, как в моем любимом Ереване, совсем не так... , - ко мне подошел Армянин из нашей группы. - Тибилиси был такой красивый, - вторил ему Грузин, долго пожимая мне руку. Они больше не ссорились и тихо стояли рядом. У них на глазах были слезы. Я не знал если это были слезы радости или печали, мои собственные глаза тоже были мокры... Очень долго тянулось время. Мы проходили таможню, ждали, подписывали какие-то бумаги и снова ждали. Потом нас вовсе отвели в сторону от всех и поставив около скамейки в коридоре аэропорта, велели снова ждать. Прошёл час, второй, третий. За нами никто не приходил. Чемоданов нам тоже почему-то не дали. В сумке у нас оставался кусочек итальянской копченой колбасы и булка. Лиля заботливо скармливала эту провизию Марику, стараясь не уронить ни крошки, а я с интересом вглядывался в эту неизвестную для нас толпу, с трудом понимая, что все эти люди вокруг нас - это настоящие американцы. Пока мы были в Европе, я всегда, без особого стеснения, свободно чувствовал себя частью любой толпы. Я был одет чуть по другому и языка мне тоже хватало лишь на чуть-чуть, но у меня никогда не возникало чувство стеснения. Я чувствовал себя нормально, как все. Здесь в Америке толпа имела совершенно другой вкус. Она вызывала у меня совершенно другое чувство и я не мог понять какое... Мимо меня проходили клетчатые пиджаки, шляпы, кожаные юбки, длиннющие ноги на высоченных платформах, пестрели бирками джинсовые карманы, и размазня покрашенных в узле хипповых маек. Все это мне было знакомо, с глянцевых картинок импортных журналов и фильмов, просмотренных по несколько раз. Все это было мне знакомо, но вокруг меня присутствовало какое-то новое, незнакомое чувство... И вдруг я понял, что это такое. Я... стеснялся! Я, прошедший через огонь и воду советского бытия и в ногу с законом, и на встречу ему. Я, который мог открыть любые, даже самые закрытые двери, всегда оставаясь уверенным, что смогу выйти из них обратно. Я, стоял в обыкновенном коридоре, обыкновенного американского аэропорта и испытывал чувство необузданного стеснения! А эти обыкновенные американские люди шли и шли мимо нас, легко, немного развязно, даже если они спешили. Так вот, что такое independence, подумал я. Это когда ты чувствуешь себя легко, независимо и совершенно свободно. Они умели расслабиться, а я - нет!
Я сразу же заметил, что черные люди вели себя ещё полегче, чем белые. Они ходили более легко, почти развязно, постоянно отбивая всем телом какой-то, только им понятный ритм. Клёво! Мимо нас не-спеша прошел очень красиво одетый, чернокожий гражданин, а за ним белый носильщик, взмыленный от непосильного труда, тащил тележку с чемоданами.
А нас на политэкономии не такому учили,- подумалось мне.
Для меня Америка была страной Джимми Хендрикса, Тины Турнер, Б.Б.Кинга, Эллы Фицджеральд, Чака Берри, Луи Армстронга, Дианы Росс и всей семьи ансамбля Джексон 5. Я знал еще много Американских имен, все они принадлежали моим любимым музыкантам. И большинство из них были черными. Я обожал их и их непревзойденную музыку. Даже Анджела Дэвис, хоть и не пела вовсе, да и не играла ни на чем, но казалась довольно привлекательной, несмотря на ее идиотскую привязанность к идеям коммунизма.
В Советском Союзе нас учили, что все чернокожие в Америке угнетены, строго отделены от белых и бедствуют постоянно. Я не знал, как я буду себя чувствовать в этом обществе, отравленном полной сегрегацией. Я не знал, если когда-нибудь я смогу к этому привыкнуть. А может быть и это было вранье? - подумал я.
- Идэн? (Евреи? - на идишь)
Чей-то голос вывел меня из задумчивости.
- Да, да, конечно, Yes! Мы евреи из Риги.
Ви Вейт. Эмиграйшен. Ви гоинк то Демойн, Аёва.-
- Тон дейн мейделе аун бейби ингеле геваил цу есэн? (Твоя девушка и маленький мальчик хотят кушать?), проходящий незнакомец спросил меня на идиш.
- Нет, нихт... мм... ви гут! Спасибо, данкен. Мир вилн цу ессен? Нихт... Ну совсем нет! Мир гегесн аун гегесен аофун ди самолётн... -
и для уверенности я добавил мое английское: Сеньк-ю!-
- О, нет, что вы. Мы вовсе не голодны.
- Мы только кушали и кушали, - я жестами объяснил, и весьма наглядно продемонстрировал, все сказанное мной, проходящему мимо и остановившемуся возле нас незнакомцу.
***1-5
Мои уверения видимо сильно расходились с действительностью.
По всей видимости мы выглядели достаточно изнурённо. Бессонные ночи, тревоги переездов, эмиграционная кухня - всё это оставило глубокие круги под нашими глазами и такие же глубокие складки на нашей одежде.
Ну, а Марик, - он был очень симпатичный, но весьма худенький малыш, чего теперь, про него и не скажешь.
Незнакомец посмотрел на нас с улыбкой. Он протянул мне 20-ти долларовую бумажку, посоветовав всё же, купить нам чего-нибудь поесть, после чего не оборачиваясь, поспешил дальше по своим делам.
Мы молча смотрели ему вслед, стараясь разгадать эту ещё не понятную нам страну и её людей.
К вечеру за нами всё-таки пришли. Чемоданы показали через стекло, но в руки не дали.
“Неужели из-за кильки”,- подумали мы, но виду не подали.
Лиля с самого начала не хотела с этим связываться. Идея была моей - с начала до конца.
Я должен признаться, что мои отношения с Лилиной семьей в то время не просто оставляли желать лучшего, они даже не висели на кончике ножа. Они давно упали с него и каким-то чудом повисли где-то, зацепившись за рукоятку...
Лилины родители были отказниками. Отказники - это такие люди, которые подав прошение на выезд из страны советов, получали вместо разрешения, отказ. Их прошение, по той или иной причине, а чаще всего и вовсе без причин признавалось нецелесообразным, так как краеугольный камень целесообразности принадлежал отделу виз и регистраций при министерстве самых важных дел страны. В этом отделе протирали штаны и локти обыкновенные советские, выдвинутые в передние ряды общества подонки, которые краснели от собственной важности, решая судьбы обыкновенных людей, задвинутых тем же обществом в самые последние его ряды. Получившие отказ они попадали в полосу неудач, которая была куда тяжелее той обыденной полосы, в которой шагали все остальные граждане социалистического рая, от первых рядов до последних. Отказников понижали в должностях, отказывая в тех привилегиях, которые можно было-либо получить, либо выпросить другим, более достойным. Отказников открыто презирали и кляли на общественных собраниях, и в то же время праздновали, как героев, в узком кругу друзей. Тех, особенных друзей, которые не стеснялись своей не любви к власти советов и порядков, установленных ею.
Я тоже не переносил советскую систему, видя в ней все причины для уничтожения человеческой личности, индивидуальности и морали. Но моё второе "Я", моё внутреннее самосознание твердило мне, что эмиграция - это побег.
А побег - это проявление трусости. Мне хотелось изменить, перестроить мою страну, создать в ней систему справедливости для всех. И это надо было делать там, на месте, никуда не убегая.
Когда-то еще в старших классах школы мне на глаза попалась цитата:"Люди имеют право на правду точно так же, как и на данную им жизнь!" - Эта цитата стала одним из моих жизненных принципов. Как все умное и проницательное в советской стране, эту цитату предписывали перу великого Ленина. Только много лет спустя я узнал, что эта цитата, как и многое другое когда-либо произнесенное вождем, была украдено у других и вовсе не коммунистических мыслителей. На сей раз, это был американский журналист Франк Норис, написавший эту фразу еще в 1870 году. Имея специальный аттестат лектора-публициста я проводил лекции на заводах и фабриках, в учреждениях и школах. К разрешенному и утвержденному материалу я подмешивал все услышанное на вражеских голосах моего коротковолнового приемника. Я старался донести до людей правду, и конечно же пострадал за это и не раз. Я, пожалуй, расскажу и об этом, но в другой раз и в другой истории.
Когда Лилины родители после 13 лет в отказе, наконец, получили разрешение на отъезд, я отказался присоединиться к ним и тем самым разрушил их семью. Лиля, маленький Марик и я остались строить хрустальные замки, выдуманной мной справедливости, а они уехали. Вот таким образом решился в нашей семье вопрос любви и ненависти.
Теперь, два года спустя, мне снова предстояла встреча с Лилиной семьей. Мне было не по себе, и я решил сделать что-нибудь очень приятное для них, и особенно для Лилиного отца.
***1-6
Однажды в телефонном разговоре Лилин папа упомянул, что такой вкусной кильки, как он солил будучи в Италии — нет нигде! Я очень хотел привезти ему какой-нибудь подарок, и идея родилась сама собой. Банку мы купили в хозяйственном магазине, рыбку на "круглом рынке", соль, перец и лавровый лист у нас были. Получилось дёшево и сердито!
Банку мы запаковали в подушку, и все это заняло половину места в чемодане моих вещей.
В том самом чемодане, одном из наших двух, на который я указал работнице Нью Йоркского аэропорта.
К моей радости, она объяснила нам, что наши чемоданы не задержали, а отправят их прямиком в Des Moines завтра утром и проверять, таки, будут там. Мы тоже полетим туда утром, а теперь нам предложили поехать в гостиницу, чтобы переночевать.
До боли в глазах мы всматривались в темноту ночи, ожидая увидеть в окнах автобуса, ожидаемые нами небоскрёбы. Небоскрёбов нигде не было.
- That is Queens, New York ( это район Квинс Нью Йорка), - пояснил водитель автобуса, как бы читая мои мысли.
На пересечении двух дорожных магистралей стояла наша гостиница. У неё был всего один этаж, растянутый в длину на целый квартал. Тротуара вокруг гостиницы не было. Газон травы выходил прямо на проезжую полосу дорожной магистрали.
Кругом были машины, машины, машины. Причём, как я заметил, чем больше была машина, тем "чернее" водитель, - непонятно, - подумал я.
Нас привели в номер и оставили. Марик уже давно заснул у меня на руках, и мы тут же уложили его в кровать. Кровать была большой и занимала почти всю комнату. С обеих сторон стояли тумбочки. У одной из них, сверху была приделана большая серебряная кнопка. - Интересно, а это зачем, - подумал я и нажал.
О Боже, - кровать подпрыгнула и затряслась. Я бросился сверху на неё, стараясь одной рукой держать Марика, чтобы он не проснулся, а другой придержать эту сумасшедшую кровать, чтобы она не убежала. Через несколько минут всё кончилось само собой. Снова все стало тихо.
- Оказывается в этой стране мы не знаем даже, как пользоваться кроватью, - подумал я.
- Саша, иди сюда быстрее, - позвала меня Лиля. - У нас кажется унитаз не работает! -
Крышка унитаза действительно была переклеена белой лентой с голубой надписью "sanitized". Что такое "сани-тизед", я не знал. "Санни" - была песня Бонни М, но это мне не помогло.
Я чуть приподнял крышку, насколько лента позволила.
Унитаз был полон воды синего цвета.
В самолёте, к нашему изумлению, вода была зелёной, здесь синей, а из крана всё ещё идёт чистая вода! - я старался решить эту инженерную загадку и не мог найти ей объяснения.
Оказывается в этой стране я даже не знал,я как работает туалет!
Я не успокоился, пока не открыл крышку бочка и увидел синий пузырек очищающей жидкости.
- Видимо здесь и унитазы устроены по другому, - подумал я и предложил Лиле пойти и воспользоваться туалетом в коридоре, на всякий случай.
Мы оставили Марика спать и пошли на разведку.
Маленький общественный туалет в коридоре оказался чистым и просторным. Это была одна кабинка и умывальник. Я быстро справил свои дела и открыл дверь кабинки, чтобы направиться к выходу. На встречу мне протиснулся большой, толстый американец.
- А ю сру?,- громко спросил он.
- Да я даже и не сра... - замялся я, - я так по маленькому... -
Толстый американец ничего не ответил. Он уже невнятно сопел за дверью кабинки.
- Деловой человек. Занят. Нет времени на глупые разговоры. Спешит, - с уважением подумал я.
Через минуту я уже рассказывал Лиле, что случайно узнал ещё одно английское слово.
(Through - это, вообще-то — через. Но в разговорном языке это значило, - вы уже?)
Как велик и необъятен русский язык!- подумал я.
***1-7
Мы заглянули в сувенирный киоск, и продавец, улыбаясь, заговорила с нами по-английски.
Мы не поняли и вышли.
Мы сунулись в ресторан, сжимая в кулаке полученные в аэропорту 20 долларов.
Ресторан был полон табачного дыма, через который еле-еле пробивались лучи красных ламп.
Кто-то очень красиво раскладывал знакомый блюз на саксофоне. Было очень здорово!
И снова осечка. К нам подошел огромный черный человек в красном пиджаке с золотыми пуговицами и что-то спросил, по-английски.
Ничего опять не поняв, мы решили, что поедим завтра.
Мы развернулись и пошли обратно в нашу комнату.
На встречу нам по коридору быстро шёл мужчина в коротеньких штанишках.
- Посмотри на это чудо, - сказал я.
Мы ведь никогда раньше не видели мужчин в шортах.
"Чудо" заговорил по-русски, а когда узнало, что мы едем в Де-Мойн, сказало, что мы видимо сошли с ума и что жизнь в Нью Йорке лучше.
"Чудо" зашагало дальше по коридору, а нам стало как-то немного не по себе.
Мы вернулись в номер, и я решил позвонить нашим Нью Йоркским родственникам.
Я снял трубку и услышал гудок, потом кто-то в трубке заговорил по-английски. Я не понял. Меня тоже не поняли.
Я повторил всё еще раз. Меня снова не поняли.
Набрать 9-ку перед номером, я так и не догадался.
Оказалось, что мы даже не знаем, как говорить по телефону, в этой стране. - раздражено подумал я.
Всю ночь мы пролежали в кровати, занятые мыслями о будущем и опасениями о том, чтобы эта американская кровать, снова не затряслась.
А наш Марик, - малыш сладко посапывал, приютившись между нами, он совсем не боялся своего будущего. Мы тоже не боялись, просто была у нас этакая настороженность перед неизвестностью.
- Ты знаешь, Лиля, - тихо сказал я,- Мы в этой стране ничего не знаем, как маленькие дети. Нам ведь надо начинать всё с начала. Как будто мы заново родились. В этой новой стране всё по другому. Это то, что я сегодня понял.
Давай начнём завтра.
- Давай, - сквозь сон ответила Лиля.
А на завтра в Америке был Independence Day.
Нам так и объявила в аэропорту провожающая нас русскоговорящая работница ХИАСа,
- Сегодня тут у них праздник, - сказала она. - Поэтому вас там, официально никто встречать не будет. Но вы молодые, разберётесь.
- Конечно разберёмся, - не задумываясь ответил я, и мы самостоятельно вступили в Америку.
Самолёт был полон. Вокруг все говорили по-английски, но несмотря на мою постоянную твёрдую 3-ку по иностранному языку, я не мог различить почти не одной фразы. Теперь мы были иностранцы!
Одеты мы были окей, даже ещё более классно, чем американцы. На Марике был джинсовый комбинезон и сине-красно-белая рубашка, на три кнопочки.
Лиля была в бежевых джинсах Левайс, из тонкого вельвета, сиреневой блузке с распущенными рукавами на шнуровке и в босоножках на высокой пробковой платформе.
Ну, а я... - я выглядел не хуже самых известных музыкантов мира! Пышная черная шевелюра, падающая на плечи обрамляла моё лицо, в основном состоящее из глаз и подковы густых черных усов. Вельветовая рубашка с погонами была с легкостью расстёгнута на груди и, конечно-же, пачка чёрной "Элиты" была засунута в закатанный рукав. Расклёшенные джинсы Вранглер, с косыми карманами, прикрывали своими колоколами гордость моего наряда - туфли, приобретённые в Риме на Круглом Рынке. Ходить в них было неудобно, но очень красиво.
Тонкая светло-коричневая кожа, так сильно обтягивала подъём ступни, что казалось через неё можно было разглядеть каждое сухожилие, туго натянутое из-за непривычно-высокого каблука.
А нос, ... нос, это была моя самая главная туфельная гордость! Он был на столько остр, что казалось его можно было бы использовать в целях самообороны, если конечно, успеть ногу поднять вовремя.
Сжимая Лилину руку в своей, я смотрел в слегка запотевшее окно самолета на серо-серебряные американские облака, уходящие в даль и думал о том, как нас будет встречать ДеМойн.
Про этот город мы не знали почти ничего. Там были Лилины родители и брат с семьей, но они тогда не долюбливали меня за вечное желание "идти другим путём".
***1-8
Мы с Лилей даже поговаривали о других городах. В американском консулате нам предложили Нью Йорк, Хьюстон, Чикаго и ДеМойн. Нью Йорк казался слишком большим, в Чикаго были гангстеры, в Хьюстоне ковбои, которые еще недавно убили президента...
Про ДеМойн мы не знали ничего. В голове почему-то пронеся хрущёвский лозунг - "Догоним корову из штата Айова!" И мы решили, что всё же поедем к Лилиным родителям.
Я представлял себе, как Лилин папа выйдет нам на встречу. Я преподнесу ему огромную банку с килькой, и мы обнимемся.
Лилина мама будет со слезами на глазах покрывать Лилю и Марика поцелуями и яркими пятнами губной помады.
А потом придёт общественность, обязательно придёт, несмотря на праздник. Обязательно будет трибуна, пусть даже не большая и ковер. Красный или зеленый, ... нет скорее красный. И кто-то скажет речь. А потом вперёд выйду я. Я посмотрю на огромный американский флаг, реющий над нами и скажу с трепетом, как признателен я за предоставленную нам свободу жить в этой удивительной стране.
И конечно же, я вспомню тысячи других людей, рвущихся уехать из той ненавистной нам советской системы.
И я попрошу не прекращать помощь...
Я даже выписал из словарика несколько специальных фраз и перебирал их в уме, чтобы не забыть.
Я только не знал, как начать. "Дорогие товарищи" - больше не подходило. "Дорогие Господа" - почему-то не клеилось...
И вот посадка, открытая дверь, улыбка стюардессы, и мы идём по длинному коридору аэропорта.
Лиля держит на руках Марика, а я целую кучу бумаг, билетов и писем, выданных нам в Нью Йорке.
На встречу бежали Лилин папа и брат. Лиля бросилась в объятья к папе. Я обнялся с Цаликом.
- Зачем тебе столько бумаг?,- с усмешкой спросил он.
- Не знаю, это самолётные билеты, - неуверенно ответил я.
- Так зачем тебе билеты? Ты же уже приехал. Или ты обратно хочешь? -
Обратно я совсем не хотел и уверенно сунул бумаги в рядом стоящий мусорник.
Подбежала Лилина мама и бросилась мне на шею. Через минуту я был покрыт поцелуями, слезали и яркими пятнами губной помады. Половина слёз была моими.
- А вот и наша общественность, - не без гордости заметил Лилин папа, показывая вправо.
- Ага, - подумал я,- так я и знал. Пришли, несмотря на праздник!
Общественность смотрела на нас прищурено, глазами маленькой, очень пожилой женщины, с очень большим бюстом, в очках и с постоянно тявкающей болонкой подмышкой. Эстер, так звали эту даму, приехала из России с родителями в начале 20-х годов и чуть-чуть говорила по-русски. Теперь она занималась еврейской эмиграцией в ДеМойне.
Лилина мама бодро заговорила с ней по-английски, да так, что я ни слова не понял и, от этого, чуть не потерял дар речи.
В Риге Лилина мама не умела правильно говорить по-русски. Идиш и латышский были ее языками. Теперь, так неожиданно, к ним прибавился английский.
Через много лет, когда Лилина мама говорила по-английски, я всё равно не понимал ни слова, но больше этому не удивлялся.
("Лучше говорить по-английски плохо, чем не говорить вообще" - Этот лозунг висел у Лили в ее рабочем кабинете, где она в течении 15-ти лет была менеджером эмиграционного отдела, начиная с конца 80х годов.)
Общественность попрощалась и ушла. Трибуны не было, но ковёр на полу был. Он там был всегда и вёл нас вперёд к карусели получения наших чемоданов.
Пассажиры, быстро разбирая свои вещи, отчистили конвейерную ленту с чемоданами, и наших там не оказалось.
- Не волнуйся, - сказал Цалик и повел меня к окну багажного отделения, чтобы заявить о потере.
- Your tickets, please, - улыбаясь попросила девушка.
- Ну, где твои билеты, - спросил Цалик.
Я посмотрел на него со смешанным чувством признательности и недоумения. Ничего не сказав, я уверенно пошел обратно к тому самому мусорнику.
Аэропорт в Дес Мойнес в те годы был небольшим, но мусорников там было неимоверно много. Все они походили друг на друга, как две капли воды, и работа закипела.
Хромая от боли в ногах, стиснутых модными туфлями, не обращая внимания на фирменную одежду, стиснув зубы я переходил от мусорника к мусорнику, не стесняясь залезая туда в поисках заветных документов. И наконец нашел.
***1-9
Чемоданы обещали доставить на следующее утро, а за это нам дали 40 долларов для приобретения вещей срочной необходимости и персональной гигиены. Наше состояние возросло в три раза.
И вот, перед нами разъехались автоматические двери здания аэропорта, и что-то сильно толкнуло меня в грудь.
Я сначала не понял от неожиданности, но когда перевел дыхание, то до меня дошло, - это была жара.
- Ну что, греет чуть-чуть, - усмехнулся Лилин папа. - Сегодня только 96, ты подожди, когда 105 будет, вот тогда подышишь... -
Его машина ждала нас на стоянке. Это была самая большая машина из всех, когда-либо виденных нами. Серебряно-голубая снаружи, отделанная бело-голубой кожей внутри, это была не машина - это была мечта!
- Фурия, - с гордостью сказал Лилин папа, похлопав её с любовью по наколенному на солнце капоту.
- Заходите, - и пригласил во внутрь.
Мы сели на заднее сидение, и там оставалось много места, пожалуй еще на троих. Моему восторгу не было предела - какая роскошь!
Откуда мне было знать, что в 70е годы в стране прошел нефтяной кризис, поднявший цены на бензин и убивший рынок больших автомобилей.
Этакую огромную антилопу можно было приобрести за бесценок, и иммигранты этим пользовались, наслаждаясь подешевевшей роскошью.
Мы ехали довольно долго, но ландшафт не изменялся. В обе стороны до горизонта простирались кукурузные поля.
- А почему у вас аэропорт так далеко от города, - спросил я.
- Не волнуйся, - последовал ответ. - Мы уже в городе. -
- А в этом городе есть большие дома? - осторожно спросил я.
- Есть. Это место называется Даун-Таун. Только там люди не живут. Это все для бизнеса.
Я почему-то загрустил, представляя нас в троем, Лилю, Марика и себя, живущими в домике посередине безграничного кукурузного поля...
Вся грусть прошла моментально, когда нас привезли в нашу новую квартиру и подвели к холодильнику.
Он был до краёв набит продуктами в разноцветных, привлекательных упаковках. До самых краёв каждой полки! И это несмотря на его огромный размер! Наш холодильник был со мной одного роста!
Для Марика была приготовлена детская кроватка, почти новая. Для нас -- большие два матраса, поставленные один на другой.
- Они почти без желтых пятен, - сказал Лилин папа. - Я сам помогал их подбирать, - объяснил он.
- Пойдем со мной. Ты мне поможешь, - попросил он.
- Конечно же, - с готовностью откликнулся я.
Мы вышли на улицу, и Лилин папа подвел меня к груде кирпичей, сложенных аккуратно около мусорного контейнера.
- Видишь выбросили... А нам пригодится, кому-то мусор, а кому-то находка, - весело заметил он.
- Мы возьмем 8. Больше нам не надо. -
Мы заботливо поставили наши, почти совсем без желтых пятен, матрасы на эти кирпичи, и получилась высокая и даже весьма шикарная кровать. Лилина мама принесла постельное белье.
Я подумал, что это было совсем, как когда-то у них на даче. Я приехал к ним, просить руки их дочери. Тогда, ошарашенная моим предложением, ее мама тихо встала и со слезами на глазах, начала собирать для нас простыни...
Сейчас не было ни каких слез, лишь радостное настроение, улыбки и счастье долгожданной встречи.
Вся квартира показалась нам довольно большой и просторной, и мы даже не обратили внимание на то, что она была в полуподвале, с маленькими окошками выходящими на кусты газонов.
- Это бельэтаж, - пояснил Лилин папа.
***1-10
Откровенно говоря, нам было всё равно, где начинать. Мы уже решили, что надо начинать всё сначала. Ни квартира, ни поддержанная мебель, так щедро подаренная нам, не имели для нас уже никакого значения. Ничто, кроме вот только нашего Американского холодильника. Холодильника, где яйца лежали дюжинами, молоко шло целым галлоном, пиво складывалось по шесть банок, а мороженное хранилось в пяти-литровом ведерке.
Я должен признаться, что к моему собственному удивлению, больше всего я был восхищен этим холодильником. Я, который всегда философствовал на возвышенные моральные темы, бесконечно спорил о высоком, пренебрегая любыми материальными ценностями, я неожиданно растаял перед ведром мороженного в этом холодильном царстве, причем мороженное не таяло!
Нам показывали и телевизор, и диван, столики и стулья, какие-то особенные подушки, тостер, кухонную утварь, а я все время оборачивался и оборачивался к холодильнику, вмещающему в себя столько всего интересного и вкусного.
Так вот она какая, Америка!
Откуда-то стали приходить гости. Принесли ещё еды и водку в огромных бутылках. Всем стало весело. Неожиданно пришел молодой раввин и принёс мезузу.
Мне дали молоток, и я сам прибил её к дверному косяку. Рэбе помог мне сказать молитву. Я стрепетом повторил непонятные мне тогда слова.
Понять молитву я разумеется не смог, но смог почувствовать, и откровенно расплакался, как бы дав слезам моим вынести наружу всю горечь прошлой жизни, навсегда оставшейся позади.
Новая жизнь началась!
А вечером мы поехали на салют, потому что у всей страны был праздник - День Независимости.
Запуск фейерверка подготовили перед огромным открытым парком, лужайка которого была покрыта тысячами людей, приехавших на празднование. Люди сидели на раскладных креслах вокруг переносных холодильников и ели. В жизни моей я не видел такого огромного, одновременного поглощения пищи. Здесь были и пиццы, и гамбургеры, и хот-доги, и жаренные курицы, и множество салатов, и десертов, и напитков всяких. Я не знал ни названий этой еды, ни вкуса, но запахи не оставляли меня равнодушным - так хотелось всего попробовать.
Прозвучал первый залп, и тысячи разноцветных огней салюта превратили небо в палитру невероятного размера. Цвета менялись, медленно сползая вниз, и снова поднимались вверх, чтобы покрасоваться своим великолепием. После каждого залпа зрители аплодировали и кричали от восторга.
Я обнял Лилю и тихо сказал ей, что они даже не догадываются, какой на самом деле сегодня праздник.
А про себя подумал, что "общественность" всё же пришла нас приветствовать, да так, что я даже и загадать не мог.
В честь этого дня, каждый год мы всей семьёй собираемся вместе, смотрим фейерверк и поднимаем бокалы за нашу новую страну, за нашу новую свободу, за счастье, подаренное нам судьбой, за нашу независимость!
А чемоданы нам всё же привезли на следующее утро, как и обещали. Мы видели это через окно. Подъехал огромный грузовик. Медленно и как бы неохотно из грузовика вышел огромный человек. Огромный человек достал из грузовика наши чемоданы и на вытянутых руках понес их в сторону нашего подъезда.
- Какой здоровый,- подумал я, - на вытянутых руках несет... и вдруг я все понял. Я застыл от осознания своего собственного бессилия смешанного с полным разочарованием.
Огромному человеку было не хорошо. Его тёмное покрытое потом лицо изображало непередаваемую гримасу отвращения. Килька, так заботливо засоленная мной, видимо не смогла вынести жары и заключения в очень большую, итальянскую, но стеклянную банку. Она тоже вырвалась на свободу и растеклась, впитываясь в белизну гусиных перьев ржавчиной своего рассола. Жмурясь от вони, мне пришлось выбросить все вещи пропитанные соком килькинной свободы, да и сам чемодан в мусорный контейнер. Тот самый мусорный контейнер, около которого все еще лежали те аккуратно сложенные кирпичи, оказавшиеся нам так кстати.
Мой чемодан, возрастом в половину столетия, добротно сделанный из самой настоящей американской кожи, окончил свое существование. Чемодан мне было очень жаль. Но это уже совсем другая история.
Comments