У меня в библиотеке на средней полке лежит старый журнал. Он из Риги. Чёрно-белое издание, никаких цветных картинок, только голубая еврейская звезда на обложке и короткое название «Век».
Это один из его самых первых номеров, лето 1989 года.
Я нашёл этот журнал, разбирая старые мамины бумаги, оставшиеся после неё в 2008 году.
Я берегу этот журнал. Он мне чрезвычайно дорог, и я расскажу вам почему.
Я помню, как мама вышла из самолета в зал ожидания аэропорта в Сан Антонио.
Только начиналось лето 1990 года. На улице уже стояла привычная Техасская жара.
Мы все уже одеты легко, по- летнему. На глазах слезах радости. А мама в тяжеленном темно-синем пальто и шляпе, сделанной из того же материала, напоминающей огромный берет художника, и тоже вся в слезах.
Она сжимала в руке этот журнал, свернутый в трубку.
Мама выглядела уставшей.
Я заметил, что она сильно постарела ...
- Я взяла этот журнал в Риге. Он у нас дома был… Я думала, что буду читать в самолёте, но не смогла. Всю дорогу проплакала ..., - сказала она.
После приезда моя мама прожила с нами замечательные 18 лет. Конечно же ей было не легко, но она смогла всё преодолеть и даже помолодела на несколько лет. Только иногда ей становилось грустно и она плакала по ночам.
- Я такая вот плакса, - говорила она.
У мамы появилось огромное количество друзей и знакомых. Ученики снова окружили ее. Она стала заниматься репетиторством, и столько ребят и девчонок, уже давно ставшие взрослыми сегодня вспоминают её с любовью и уважением. Мама и наши сыновья стали очень близки.
Мама приехала к нам после трагической смерти моего отца. Это было через десять лет после того, как Лиля, я и маленький Марк оставили позади нашу старую жизнь и уехали навсегда.
Для моих родителей это были ужасно долгие десять лет.
Мы уехали, а их существование стало невыносимо одиноким.
И вот, наконец, они получили разрешение на выезд. Какая неописуемая радость!
Это было замечательное время. Все уже было организованно и готово к отъезду.
Каждую неделю мы разговаривали по телефону, считая дни до нашей предстоящей встречи.
И вдруг, леденящий кровь телефонный звонок:
- Сашенька, Папы больше нет ...
В жизни бывают моменты, когда все рушится. Рушится невозвратимо и беспощадно. Это был один из таких моментов.
Я не видел моего отца десять лет, но был совершенно уверен, что это не навсегда. Просто небольшой перерыв в вечной цепочке времени.
Все проходит, и это тоже пройдет ... Так я думал.
Однако график нашей судьбы оказался неумолимым.
Я думал, что наступят те хорошие времена, когда мы снова будем вместе. Я был уверен, что раны, оставшиеся на душе от старых споров, заживут, и мы будем по-настоящему счастливы.
Однако, этому не суждено было случиться.
Споры… Мы с папой спорили постоянно.
Черт побери, этих споров было уж слишком много.
Мы, мой папа и я, были лучшим примером конфликта поколений.
Упрямый, вечный спор между отцами и детьми...
Он хотел верить в коммунизм, хотя и знал, что всё кругом давно прогнило во лжи.
Но для него, это была система жизни, в которой он видел себя колесиком чего-то большего, и он хотел им быть.
Он хотел, чтобы я был таким же, как он, колесиком, как и все, в той серой, бесцветной толпе, вечно суетящихся, советских людей.
- Не высовывайся! - говорил мне он.
А я не хотел быть серым. Я хотел быть в полном, ничем не прикрытом цвете. Пестром, как заморский попугай.
Меня не привлекало быть частью общей толпы.
Я всегда верил, что я лучше ...
- Для твоего же блага... , - говорил мне папа.
А я категорически был не согласен. Особенно потому, что знал, он так разговаривал только со мной. Со своими друзьями он был совершенно другим. Как бы два разных человека, в одном.
Теперь я это хорошо понимаю, но тогда… Это бесило меня…
Я не мог ни понять его, ни согласиться с ним.
Известие о кончине моего отца, которое пришло так внезапно, полностью разбило меня. Выбило меня из постоянства духовного равновесия.
Я не мог приехать на его похороны. Ни под каким предлогом я не мог вернуться в СССР.
Латвия все еще находилась под властью советов, и возвращаться туда для меня было небезопасно.
На мне все еще лежали два ‘криминальных’ обвинения.
Один за антисоветскую пропаганду, а другой за уклонение от всеобщей воинской обязанности, другими словами за дезертирство. Ни одно из этих обвинений не было действительным, по моему мнению. Советская власть однако с моим мнением не считалась, и обвинения эти оставались в силе.
Папу похоронили без меня. Мои друзья, оставшиеся в Риге, несли его гроб…
Из-за всего, что случилось, моя мама пропустила дату разрешенного и запланированного отъезда из СССР. Дверь для выезда закрылось перед ней. Мамино заявление на выездную визу из страны было отозвано и аннулировано. Власти действовали своими обычными сухими, бездушными, бюрократическими методами. Они объяснили, что на том основании, что в первоначальном заявлении было два человека, и теперь она была единственным человеком, подавшим заявление, это заявление необходимо оформить снова. Повторное оформление документов может занять год или два,- пояснили они.
Мама сама уже ничего не могла возразить, потребовать, добиться. Я был далеко, но ей была нужна помощь, и это заставило меня вмешаться.
Я был очень активен в общественной жизни и хорошо известен в местных кругах. Помимо моей основной работы я был президентом местного комитета Б’нэй Б’ритц и членом совета директоров JFS (Всеамериканской еврейской благотворительной организации). Я обратился за помощью в несколько известных мне агентств. В ответ я получил множество соболезнований, но никакой реальной помощи или совета.
Это было когда я решил расширить свои поиски помощи.
Сначала я отправился на встречу с местным представителем Конгресса от демократической партии Хенри Б. Гонзалесом. Он слыл борцом за права эмигрантов. Каждая телевизионная программа, каждая радиостанция, каждая газета говорили об этом. Я встретился с сотрудниками его кабинета и отправил конгрессмену длинное письмо с просьбой о помощи в ускорении отъезда моей матери из Советского Союза.
Официальный ответ пришел через две недели, как мне и обещали. Сухим, холодным и бюрократическим языком в письме было объяснено, что в настоящее время дело моей матери не входит в сферу интересов достопочтенного Хенри Б. Гонзалеса. Однако в письме сообщалось о моем праве повторно обратиться за помощью и содействием. Это можно было бы сделать в какое-нибудь другое время в ближайшем будущем.
Разочарованный, даже со свойственным мне никогда нескончаемым оптимизмом, я начал понимать, что наверное ничего у меня не получится.
Конечно же можно было обратиться к республиканцам, но на них в вопросах эмиграции полагаться казалось безнадёжным.
И всё-таки я решил встретиться с представителем конгресса от республиканцев Ламаром С. Смитом.
У меня уже не было никакой надежды на успех. Каждый канал местных новостей в то время изображал этого представителя Конгресса, как самого строгого сепаратиста и сторонника анти-иммиграции.
Однажды утром я решил заехать к нему в офис, так как это было по пути на один из текущих строительных объектов, которыми я руководил.
У Хенри Б. Гонзалеса был большой, хорошо обставленный офис к югу от самого центра Сан-Антонио. Там было полно людей, которые выглядели очень официально и занято. Все кабинеты были украшены предвыборными плакатами, транспарантами, у всех на одежде значки, как будто выборная компания ещё не кончилась. В воздухе стоял кисло-сладкий запах расплавленного сыра для начос(любимая мексиканская закуска). Играла музыка.
Офис Ламара занимал небольшое помещение на 8-м этаже обычного делового здания. Это было на улице Сан Педро, по которой я проезжал мимо каждый день. Я знал это здание очень хорошо, там напротив ресторан был, в баре которого мы любили посидеть.
Я осторожно открыл дверь кабинета и вошел.
Музыки не было, плакатов тоже. В углу комнаты стоял фикус, аккуратно подтянутый на офисный манер. Такой же аккуратно подтянутый пожилой мужчина, в безупречно накрахмаленной белой рубашке, стоял возле фикуса и медленно потягивал ароматный утренний кофе.
Пожилой мужчина заметил меня и пригласил присоединиться к нему за столом. Секретарша принесла и мне большую чашку кофе. Мой собеседник выглядел, как отставной военный. Выправка, стрижка, до блеска выбритый подбородок, и маленькая модель военного самолёта на письменном столе выдавала в нем ветерана вьетнамской войны.
Мистер Мак Маллен, я хорошо запомнил его имя.
Я повторил мамину историю и свою за одно. Я сделал это точно так же, как написал об этом, тому другому конгрессмену в моем письме.
Мистер Мак Маллен внимательно слушал меня, поигрывая карандашом в руке.
Когда я закончил, он отложил карандаш и попросил меня подождать всего несколько минут. Я остался на своем стуле, а он ушел в другую комнату. Довольно скоро он попросил меня войти и присоединиться к нему на телефонной конференции с самим конгрессменом.
Я снова повторил свой рассказ. В тот момент у меня больше не было никакой надежды. Я был готов к вежливому оправданию, к любой отговорке, к любому извинению.
Конгрессмен слушал меня на другом конце провода, не перебивая. Когда я закончил, он как-то торопливо сказал мне, что постарается помочь. Понятно, что он ничего не обещал. Я слышал, как он перебирал какие-то бумаги и с кем-то разговаривал. Я, однако, не мог понять сути этого его разговора. Затем, к той же телефонной конференции они добавили американское посольство в Москве. Это было удивительно и теперь уже весьма многообещающе.
Я снова повторил свой рассказ. Затем в разговор вступил кто-то очень важный. Я понял это сразу же по смене тона нашего разговора.
На другом конце провода оказался сам мистер Джек Ф. Мэтлок. В то время он был послом США в Советском Союзе.
Я сказал ему, что мне не нужны никакие одолжения или исключения, хотя на самом деле я просил именно этого. Я сказал, что прошу лишь о небольшой помощи, чтобы сделать все ну хоть на чуточку быстрее, хотя на самом деле помощь за которой я обращался была несоизмеримо большой и сложной.
Я был в отчаянии.
Он сказал, что всё понял.
Я его не видел, но чувствовал, что он по дружески улыбается. Он сказал мне, что знает ситуацию с еврейскими беженцами из СССР и что знаком с проблемами воссоединения семей.
А потом он сказал, что вместе, мы бы смогли помочь моей маме.
Некоторое время мы говорили о степени ответственности. Потом Мистер Мэтлок ушел, и кто-то другой занял его место в разговоре. Я подписал несколько деловых бумаг и соглашение об открытии счета для медицинской страховки моей мамы.
Я с готовностью вытащил свою чековую книжку. На самом деле они не просили у меня много денег, всего несколько тысяч долларов. Они обещали, что деньги будут возвращены обратно на мой счет, если не будут использованы для медицинских или социальных нужд моей мамы в ближайшие пять лет. Они сказали мне заплатить за авиабилет для моей мамы, из Риги через Мексику в Сан-Антонио.
Я согласился. Я, конечно, согласился на все!
Затем они попросили меня сообщить маме, что советские и американские власти дали ей разрешение присоединиться ко мне в США.
Сотрудники посольства смогли все организовать мгновенно.
Это было похоже на сон... Я не мог поверить в то, что только что произошло.
Моя мама приехала в Сан-Антонио две недели спустя, держа в руках этот самый журнал.
Да, этот самый журнал...
Он был из Риги. Он был на русском языке. Все черно - белое, никаких цветных картинок. На обложке была дата выпуска - лето 1989 года.
Моя мама вышла из самолета и сказала,
- Я взяла этот журнал в Риге. Я думала , что прочитаю его в полете, но не смогла. Я проплакала всю дорогу... Ты знаешь, я такая ужасная плакса…
И мы обнялись.
Прошло так много лет. Такие хорошие годы...
А теперь мамы больше нет...
Я не мог поверить, что это действительно случилось, хотя мы знали, что это было неизбежно. Последнее время мама была очень сильно больна.
И вот, теперь я был в ее комнате, собирая её вещи.
Книги...
Так много книг.
Она так любила читать. Она читала без остановки, как по-английски, так и по-русски.
Я помню, как она открыла для себя Даниэлу Стил. Она не переставала читать, пока не перечитала все её романы, которые я ей приносил.
А вот этот, старый еврейский журнал из Риги, она держала на полке, неоткрывая.
Она часто говорила, что не может заставить себя прочитать его...
Почему?
Я никогда по-настоящему не думал об этом. Вероятно, для нее это было слишком тяжело. Слишком много было воспоминаний...
Я пролистал страницы этого журнала.
Какие-то местные новости от еврейской общины Латвии.
Потом рассказ Шолом Алейхема и несколько других рассказов, стихи, что-то о Холокосте, а затем последняя страница журнала.
Никакого названия, только фотографии.
Фотографии об открытии мемориала Рижской синагоги. Той самой, которую фашисты сожгли.
Фотографии были с того самого дня, когда наконец состоялось торжественное открытия этого мемориала.
Раньше советские власти не разрешали людям отмечать это место, так как оно было слишком еврейским.
И вот наконец разрешили. Это случилось лишь в 1989 году. Почти пол века после катастрофы прошло, когда мемориал наконец получил разрешение на открытие. Журнал «Век» опубликовал фотографии. Это была хорошая новость. Очень хорошая.
Я смотрел на фотографии.
Люди с цветами, большая звезда Давида на флагах, местная клезмерская группа.
На последней фотографии я заметил молодую девушку с букетом роз. Ее голова была опущена в печали.
Рядом с ней и немного позади стоял пожилой мужчина в кепке французского стиля. Когда-то в Риге у меня была точно такая же.
Я присмотрелся повнимательнее и замер. Кепка была моей, и это был мой папа.
О Боже, как же это… и почему….
Папа... Как могло случиться, что никто из нас здесь, в Америке, раньше не видел этой фотографии?
Вероятно, это была самая последняя фотография моего отца.
И какая особенная, совершенно особенная обстановка для меня.
Открытие мемориала Рижской синагоги...
******
Это было в начале 1970-х годов. Тогда я был студентом Рижского политехнического института.
Мои еврейские друзья тайно собирали подписи под петицией о разрешении на возведение Мемориала еврейским жертвам. Мемориал хотели построить на том месте, где фашисты сожгли синагогу с евреями внутри. Это было то, что я знал.
Подписать эту петицию было страшно. Очень страшно. Подписывать такое было опасным. Мы все знали, что Центральный Комитет Коммунистической партии Латвии уже рассмотрел и отклонил это предложение. У коммунистического правительства в том месте, где когда-то была синагога, сожженная фашистами с людьми, запертыми внутри, уже был другой мемориал. Это была районная доска почета с фотографиями героев коммунистического труда. Доска почета была капитальная, мраморная, возведённая ещё в 50е годы.
Про себя, я старался разрешить вставшую перед мной дилемму.
- Если я подпишу подобную петицию, меня могут исключить из института. - думал я.
- Может быть, не сразу, но позже, когда в деканате получат указание сверху сделать такое. И это будет сделано просто и быстро, без каких-либо вопросов. И не будет никакого значения, был бы я студентом с хорошей репутацией или нет.
Официальное заявление было бы: “ за поведение, не соответствующее образу советского студента”.
- Если исключат, я буду немедленно отправлен в армию на три года. Это полностью поменяет мою жизнь.
Армии я не боялся, но я ненавидел то, что она делала с людьми.
У меня было несколько друзей, которые прошли обычную военную службу. Они вернулись совершенно другими, с полностью промытыми мозгами.
Раньше мы были приятелями, но стали совершенно чужими...
Но ведь подписать эту петицию было правильным поступком!…
Я некоторое время спорил сам с собой, а затем подписал.
Это был мой долг, как еврея и как просто честного человека.
Это нужно было сделать, это руководило моей совестью.
И я поставил свою подпись на лист бумаги. Рядом с подписями других людей… И вдруг я заметил, что мой страх пропал! И это было так здорово!
Подписав петицию, я активно втянулся в ту компанию. Я убедил нескольких своих друзей и даже повлиял на их родителей, чтобы они тоже подписали.
Однажды, весь из себя в восторге, я пришел домой и рассказал отцу о своих деяниях, попросив его присоединиться к нашей группе.
О боже..., что я услышал в ответ!
Мне говорилось о моей личной безответственности, отсутствии здравого смысла и неспособности гарантировать стабильность моего будущего!
- Если тебя исключат, ты станешь никем! - мой отец говорил мне.
- Каждому члену нашего общества предназначен определенный, хорошо выбранный путь для следования. Каждому дана своя колея. Это ведь не просто так. Это является результатом специально выбранного образа жизни для всех в нашем обществе.
Если пойдёшь по этому пути, будешь успешным человеком с хорошей жизнью.
Если нет, они превратят твою жизнь в мусор, а тебя в ничто - объяснял мне мой отец.
Я не мог спокойно выслушивать такое. Я был разочарован и ужасно расстроен его непониманием. Я надеялся что, возможно, мой отец на самом деле так не считал. Может быть и говорил так, но не думал так до конца…
Я знал, однако, что в его представлении, это был просто положенный и якобы правильно выбранный путь. Один путь для всех…
Для меня, это всё было не так.
По моему мнению, это было настолько нечестно, что я больше не мог выносить эти разговоры. Я больше не хотел спорить. В этом не было смысла...
С того дня, на долгие годы, я затаил обиду на своего отца…
Мы больше никогда не были близки.
Даже тот день, когда мы с Лилей и маленьким Мариком, уезжали из страны навсегда, не сблизил нас с папой.
Я сказал отцу, что, поскольку он на самом деле против моего образа мыслей, ему не следует идти на вокзал, чтобы попрощаться с нами в последний раз.
Это было очень грубо, возможно, и грубо и бессердечно, но это было то, что я сделал. Я совершил в своей жизни множество ошибок. Это было та, которую я не могу себе простить.
******
Я помню, как поезд медленно удалялся, проплывая вдоль серой платформы Рижского вокзала. Я помню эти серые скамейки, почему-то совсем пустые и уходящие в даль. Я слышал стук колес, катящихся по бесконечным рельсам, вздрагивающих на каждой трещине , напоминающих мне, что время не исчезает в никуда. Суматоха отъезда конечно же смешала мои мысли. Но я вдруг понял, что на самом деле, это был я, который уезжал навсегда.
Без-по-во-рот-но …
Я смотрел через запотевшее стекло дверей тамбура и ждал какого-то чуда. Нет, не какого-то…
Только одного… А вдруг он всё-таки придёт…
Я чувствовал себя ужасно виноватым, противным, гадким, так резко оттолкнувшим в сторону своего собственного отца.
Я действительно хотел увидеть его, хотя бы еще раз. Так хотел.
Я видел лица наших друзей, которые пришли попрощаться. Вскоре они исчезли в серой дали перона.
Поезд набирал скорость…. Моя надежда уходила…
И вдруг я увидел его.
Папа стоял в самом конце длинной серой платформы.
На нем была старая фуражка-кепка. Моя кепка. Его глаза были полны слез, и мои тоже.
Я еще не знал, что это было наше последнее прощание, но это было оно.
Я уже ничего не мог изменить…
Ещё минута, и перед моими глазами появился исчезающий силуэт моего любимого города…
Слёзы брызнули из глаз. Сильно. Непреодолимо. Сами по себе.
А поезд уходил, и мы уходили вместе с ним.
***
Через несколько дней мы уже были в Вене.
Был май 1980 года.
Мы только что вступили в тот, так ожидаемый нами свободный мир. Здесь на западе, мы сами себе казались желторотыми птенцами. Оказалось, мы знали так мало. Было множество разных вещей, которые мы должны были сделать, понять, выбрать, оформить, подписать…
Мы вдруг поняли, что такое "персона нон-гра-та", которыми мы оказались. Мы не принадлежали не одной стране.
Мы отдали наше советское гражданство, об этом у нас не было никаких сожалений. Но ни одна другая страна, еще не предоставила нам новой возможности принадлежать к ней.
А принадлежать к кому-нибудь, нам вдруг ужасно стало недоставать.
Шли дни, а нас не брали…
Каждый день я оставлял Лилю и Марика в общежитии, куда нас поселили поначалу, и отправлялся в ту или другую иммиграционную службу.
Однажды, сидя в очереди в каких-то очередных офисах , пожилой мужчина сидящий рядом, завел со мной неожиданно откровенный разговор по-русски:
- Вы из Риги?
- Да, конечно же, мы из Риги,- я был рад встретить кого-то из нашего старого города.
- Дядя моей жены взял и умер здесь, в Вене. Мы вот приехали, а он взял да умер. Можете ли вы себе это представить! - печально сказал незнакомец.
- Ужасно это… Мне так жаль...
- Теперь уже всё в порядке. Сейчас нам всем лучше. У нас уже есть кое-какая помощь. Здесь, в Вене, знаете ли, много очень хороших людей оказалось … Как ваша фамилия?- спросил меня мужчина.
- Мирский.
- О, я знаю эту фамилию. Яков твой отец, не так ли?
- Да, это так - пробурчал я.
- Он с вами? Я хотел бы его увидеть.
- Нет, они не поехали с нами. Мои родители остались…
- Замечательный человек, твой отец. Он так нам помог!
- Да, я знаю, он помогал многим людям... - задумчиво ответил я.
- Знаете ли вы историю о старой рижской синагоге? - спросил меня мой новый знакомый.
- Да, я знаю. Немцы сожгли её до тла. С людьми, запертыми внутри… Я слышал эту историю.
- Я был там. Я тогда был мальчиком..., - Мой новый друг на минуту замолчал.
- Неужели? Расскажите мне об этом пожалуйста. В любом случае, мы здесь уже все равно сидим в очереди, - заметил я потому что мне действительно стало очень интересно.
- Мой дядя был у нас раввином. Это было всего через несколько дней после того, как немцы вошли в город. Литва и Даугавпилс уже были захвачены. У нас было много еврейских беженцев из Литвы. Они говорили, что немцы убьют всех… Мой отец им не верил. Немцы всегда были добры к нам, лучше, чем советы...
- Я слышал об этом, - заметил я.
- В тот день немцы объявили, что евреи могут пойти в в шулл, давэн.- продолжил он. ( На идише шулл-это синагога, давен-это молиться .)
- Это было в пятницу. Наша семья была счастлива. Мы надеялись, что наступят лучшие времена. Мой Татэ взял таллит и сидурим, и мы пошли. (Таллит - это религиозная еврейская одежда, а сидурим - это молитвенник. Татэ на идише - папа)
Там было много людей. Все пришли. Это была такая радость - иметь возможность молиться вместе… Рабби отозвал меня в сторону и попросил быстренько сбегать домой. Он сказал мне, что забыл одну очень особенную книгу на своем ночном столике. Книгу, которая ему была очень нужна. Это было немного странно, но что я знал тогда? Итак, что же мне было делать, и я пошел, я побежал… Через некоторое время я вернулся с той книгой, но было уже слишком поздно, чтобы ему эту книгу дать…
Солдаты окружили синагогу. Внутри были люди, евреи конечно. Они кричали…
Большая толпа людей собралась вокруг здания, чтобы посмотреть, как евреев будут убивать.
- Все солдаты были немцами? - спросил я.
- Нет, ничего подобного. Наши они были, латыши, добровольцы. Вы когда-нибудь слышали имя Виктор Арайс? Это были его люди. Там было всего несколько настоящих немецких офицеров... Они наблюдали издалека.- Мой собеседник на секунду замолчал, посмотрел мне прямо в глаза, и затем продолжил.
- Солдаты заколотили досками дверям и окна, плеснули бензином на стены и устроили пожар. Рабби, мой дядя, и его дочери, были снаружи.
Их поставили на колени. Эти бандиты порвали на них одежду. Они отрезали дяде бороду. Они смеялись... А потом ... они их застрелили. - мой собеседник хлюпнул носом, глотнул воздух и снова посмотрел мне прямо в глаза...
- Мой дядя спас мне жизнь. Он отослал меня прочь. Понимаешь… Он каким-то образом всё это знал.
Вокруг горящей синагоги было много людей. Русские и латыши, все пришли посмотреть, как нацисты убивали евреев.
Какие-то хорошие люди спрятали меня в толпе. Наши соседи-латыши взяли меня к себе в семью. Я выжил. Я был всего лишь мальчиком.
С минуту мы оба сидели в тишине. Вот это история!
Я был в шоке. Я знал, что немцы сожгли синагогу, но я никогда не знал, как это было сделано и кто это сделал. Я конечно понимал, что история моего неожиданного знакомого, была о том, что мог помнить 10-летний мальчик.
Ему тогда было 10 лет.
Все что тогда произошло было душераздирающе, невыносимо, ужасно...
Было невозможно понять, почему Советы не позволили обнародовать эту информацию.
Какой огромной была их ненависть, ненависть, которую они питали к евреям, что даже память о еврейских страданиях была для них запретной темой.
Мы, с моим новым другом немного разволновались, и вышли на улицу покурить. Несколько глотков сизоватого аромата от дыма рижских сигарет, так запасливо привезённых с собой, и он продолжил:
- Примерно 8 лет назад мы организовали сбор петиций в Риге. Мы хотели собрать достаточно подписей, чтобы убедить Советы разрешить строительство мемориала там, где была синагога.
Мы даже собрали все деньги, необходимые для строительства. Твой отец в этом деле сыграл очень важную роль. Он был тем, кто был в группе, передавшей петицию властям.
Твой отец не боялся. Он поставил на карту свою свободу, свое будущее, свою карьеру. Таких людей, как он, не так уж много. Ты должен им гордиться!
Тем временем, кто-то позвал моего нового друга из офиса, и он пошёл туда, исчезнув за огромными белыми двойными дверями, которые отделяли нас от предстоящей свободы.
Я сидел в кресле, весь застыв, как в обмороке.
Моя голова готова была взорваться.
Получается что все, что мой отец говорил мне раньше, было притворством!
Притворством, так тщательно составленным, чтобы спасти меня от неприятностей...
Это было до ужаса несправедливо!
О боже, как это было больно.
В тот момент все изменилось.
Через какое-то время мы получили письмо от моих родителей. Они написали, что когда мы уехали, их мнение об отъезде из страны изменилось. Они решили последовать за нами и тоже подать заявление на эмиграцию.
Однако это осуществить было нелегко. Летом 1980 года все официальные каналы эмиграции из СССР были практически закрыты.
Всё это заняло у моих родителей 10 лет. Десять очень долгих лет.
Я всегда фантазировал о том, как они наконец приедут к нам.
Как я сяду с папой за бутылкой пива, и мы разговоримся, открыто, без претензий, попросту…
Эти мои фантазии не сбылись никогда.
Когда Советский Союз был на грани полного развала, власти наконец разрешили воздвигнуть мемориал Рижской синагоги. Мой отец пришел на церемонию открытия и случайно попал на фотографию в еврейском журнале.
Теперь это единственное, что у меня есть, - чтобы вспомнить его в последний раз.
Вот он лежит передо мной, тот журнал…
Я очень дорожу этим журналом. И по какой-то причине я не могу заставить себя прочитать ни одну из статей в нем. Я хочу увидеть только самую последнюю страницу. Это все.
***
Конфликты отца и сына - это непрекращающаяся борьба между поколениями. От Ивана Грозного до Гамлета и Короля, иногда по Тургеневу, но чаще по Фрейду, это всегда история старого, поиск чего-то нового, так часто перерастающий в конфликт. Нам всем это известно и знакомо.
Однако, моя жизнь преподала мне особенный, очень ценный урок.
Конфликт поколений - это не проблема.
Это всегда мы сами. Это пути, которые мы выбираем…
В моей библиотеке, на средней полке, лежит старый еврейский журнал «Век». Он из Риги. На обложке - лето 1989 года.
На самой последней странице есть три черно-белые фотографии.
На этих фотографиях я вижу много людей с цветами, большую Звезду Давида на флагах и местную клезмерскую группу. На последней фотографии я вижу девушку с букетом роз. Ее голова опущена в печали. Рядом с ней, и немного позади, стоит мужчина во французской шапке-кепке. Это моя старая шапка, и это мой папа.
Это его самая последняя фотография, и она мне очень дорога.
Июль 2021 года
Comentários